Ну хорошо, считайте, что я «повелась». А именно - поддалась искушению тоже попробовать описать свой мир. Хотя до сих пор считала, что мне еще рано писать воспоминания. Здесь ностальгийщики могут записать себе очко.

Из чего же он состоял? Да, большинство деталей, поданных в их текстах, мне известны. Я их узнаю. За Майклом даже признаю стиль не из худших. Могу оценить это профессионально. Вот только как-то тесно мне среди тех соков-херсонских-помидоров-джинсов-дискотек и так далее Не моя это лирика. А однолинейные противопоставления тогда-сейчас как раз и вызывают мои иронические коменты.

Когда возвращаюсь мыслью в те времена, то вещей, которые могла бы считать символами, вспоминается совсем немного. Например, крем для рук «Березиль» Львовской парфюмерно-косметической фабрики. Потому что им пахли мамины руки. (Хм, и как это такое название во Львове пропустили? Ну, хорошо, те, которые его утверждали, о Курбасе могли и не знать. А для ностальгийщиков объясню: это театр такой был. Режиссер которого нашел вечный покой на Соловках.)

В целом воспоминания о тех временах вызывают в моей памяти скорее тексты, чем вещи, предметы. Потому что мы существовали между двумя потоками информации. Мы временами ездили в пионерлагеря, маршировали под «речевки», забавлялись «Вожатый, вожатый, отдай пионера» - а затем наступали праздники и приезжали двоюродные братья с вертепом. И в доме раздавалось:



Слава Богу! Людям мир!

Я є князь Володимир,

Що державу збудував,

Згоди всіх людей навчав...



В том вертепе среди действующих лиц были также сечевой стрелок и петлюровец. Уже впоследствии, будучи студенткой, я узнала, что то был текст Юры Шкрумеляка. В 30-х гг. была издана его книжечка. А в наши времена это был фактически самиздат.

Мы ходили в тех же школьных формах, что и ностальгийщики. Слушали те же политинформации и сидели на воспитательных часах. На одном из них классная руководительница (хороший, в конечном итоге, человек, мы ее любили) поведала нам страшную тайну. Что Америка борется за умы и души советской молодежи. И почти побеждает. ПОТОМУ ЧТО ОДЕЛА НАС В ДЖИНСЫ. Поэтому будьте бдительны, дорогие товарищи.

Представляете? Собираются в Белом Доме дяди Сэмы (для молодежи: дядя Сэм - это так тайным языком Пентагон или Америку тогда называли) - и совет держат, как бы это советскую молодежь из отечественного ширпотреба в джинсы переодеть.

Вот в такой паранойе мы и жили.

Сегодня тоже подобное можно услышать. Как в Брюсселе собираются на каждом чердаке у нас по баллистической или какой там ракете поставить. Вон какую катавасию в Верховной Раде устроили.

Но это действительно сделало нас бдительными. Придирчивыми и недоверчивыми. Нам мало было информации из одного источника - мы требовали сверить ее с другим. Поэтому после программы «Время» вытягивали свои антенны...

Однако не все было так просто, как сейчас пишу. Двойные нормы, двойные информации, двойные стандарты того, что можно было говорить дома, а что в школе - давали о себе знать. Я же все-таки была ребенок. В частности, когда мне было 13 лет (возраст, когда, как известно, начинается бунт против родителей), я пришла из школы и выпалила что-то о Бандере и Стецько. Потому что этому нас учила классная руководительница (которую я любила). А папы я тогда слушать не хотела. Родители, конечно, остолбенели. Хорошенько меня отругали. А тогда за меня взялся мой крестный. Он начал приносить те полузапрещенные книги (изданные во время «оттепели» и изъятые из библиотек в спецфонды во время застоя, когда линия партии относительно них изменилась). Так я узнавала об Артеме Веделе, Максиме Березовском, Юрии Котермаке, Василия Григоровиче-Барском но др., кого «не изучали по школьной программе». Вскоре в моей «девичьей» тетради появился Калинец («Ковтни мене, біла дорого, Ковтни мене, добра осене. Запахло роменовим ромом Вітру мого стоголосся....»).

Калинец тогда сидел, в Украине у него была издана единственная маленькая подборочка в 1966 году. Я переписала ее от первой до последней страницы в свою «общую» тетрадь.

В той же тетради у меня был и Эдуард Асадов. Собственно: я благодарна своей семье за то, что имела выбор. Потому что из Асадова сегодня ни строки не вспомню. А Калинец и до сих пор возвращается в мыслях: «Який тоді був день і час? Морозу срібен великодень...»

Такие тексты формировали нас, составляли наш «идентификационный код». Однако у меня нет ностальгии по их переписыванию. Я предпочитаю купить книжку в книжном магазине. Да и романтика «ловли» радиосигнала сквозь глушители как-то тоже меня не берет. В Интернете искать информацию таки удобнее...

Невзирая на то, что у меня никогда не было сомнения в том, кто я, в моем юношеском сознании несколько раз таки доходило до столкновения тех двух потоков информации. Скажем, в 5-ом классе я отождествляла себя с Павкой Корчагиным. Такая себе революционерка, которая «воюет» против «реакционных» родителей. Зато в 10-ом не смогла написать произведения на тему «Освободительный поход Советской армии» (по произведению О.Гончара «Знаменосцы»). Потому что «поход» тот ассоциировался у меня с Венгрией 1956-го и Чехословакией 1968-го. И учительница, зная меня и мою семью, не поставила мне «двойки».

(Уже во время Независимости лишь одна учительница из нашей школы нашла в себе мужество публично попросить прощения у нас, бывших учеников, за то, что не всегда могла учить тому, чему надо было. Другие учителя ее за это выступление осуждали. Ее уже нет. Вечная память...)

Еще о книжках. В целом та система была преисполнена парадоксов. Скажем, среди нас тогда достаточно популярным чтением был «Мой Дагестан» Расула Гамзатова. Ее, кажется, в 1976-ом (в расцвет застоя) издали в украинском переводе в серии «Романы и повести». Ко мне этот текст попал где-то в 14 лет, то есть в начале 80-х. Оттуда я тоже много выписывала. Потому что система позволяла любить Дагестан. Зато словосочетания «моя Украина», «мой Львов» последовательно заменялись на «Советская Украина», «Советский Львов». Но мы умели читать между строками... и потому «Мой Дагестан» учил нас любить свой город, свою улицу, свой род, свое слово. Размышления Гамзатова об аварцах и аварском языке полностью «подходили» к нам. За что ему благодарность.

И это делалось в мире, где почти гимном было: «Мой адрес - не дом и не улица. Мой адресов - Советский Союз»...

Такая вот школа юного бойца украинского буржуазного национализма - с Асадовым, Островским и Гамзатовым в списке использованной литературы...

Мы знали, что свобода существует, что она не выдумка. Что ее нет лишь в этой стране, где мы родились. О ней нам рассказывали родители, дядьки и их друзья. Мы знали, например, что где-то существует книжка под названием «Расстрелянное возрождение» (ностальгийщикам: это такая фундаментальная - почти на тысячу страниц - антология «неблагонадежной» украинской литературы 1917-1937 гг., которую за свои деньги издал Гедройц в Париже в 1959 р.; название тоже сам придумал; о Гедройце уже сами поищите в Интернете). Поэтому мы знали, что у нас было возрождение - и что он было расстреляно. Мы также слышали рассказы от старших о свободомыслии 60-ых - и о том, КАК оно окончилось.

Когда приезжало такое же «неформатное» общество из Киева, все собирались за столом и мужчины заводили:



Питається вітер смерти,

Кому нині треба вмерти.

Треба вмерти нині рано

Молодому партизану.

Ані батька, ані мами,

Ані трумна, ані ями.

Ані сестри, ні дружини,

Тільки кетяги калини.



Меня тогда аж мороз пробирал - такой силой веяло от этих слов. Думаю, не надо объяснять, о каких партизанах шла речь...

Вообще нашими «золотыми временами» были 60-е. Когда я слушала старших, то для себя делала вывод: 60-ые - это когда было изданы много интересных книжек, а 70-ые - это когда их от меня закрыли. (Закрыли тогда, в конечном итоге, не только книжки...) А еще мое юное воображение зажигал рассказ о том, как вот ребята (мои дядьки и их друзья), которые тогда учились во Львовском университете, умудрялись в фотолаборатории факультета журналистики перефотографировать всевозможную «крамольную» литературу. Особенной пикантности этому добавлял факт, что лаборатория и содержалась рядом с парткомом или деканатом. Это же нужно, в самом «логове врага»!

Что еще делалось в нашем мире? Мы оплакивали Ивасюка, горячо болели за Гданськую «сточню» (судоверфь) и «Солидарность» (потому что они несли нам надежду на свободу), молились за Ежи Попилушко (ностальгийщикам: был такой несговорчивый священник в Варшаве, которого убили во время военного положения).

Мы колядовали, ходили в церковь, святили пасхи, водили гаивки у бабки на селе - но в школьных сочинениях на тему «Как я провел выходные» об этом не упоминали.

Среди нас активно курсировали разнообразные «антисоветские» остроты и анекдоты. Например, было какое-то повышение цен на алкоголь - и народ сразу среагировал (только вот о ценах, там указанных, не уверена, хорошо ли помню...):



Водку пьем по руб ноль семь

Мяса, масла нет совсем.

Если будет больше -

Будет так, как в Польше.

Если будет двадцать пять (?) -

Снова Смольный будем брать.



О, еще один текст вспомнила. Загадку. Об одном генеральном секретаре. У которого



Брови черные, густые

Речи длинные, пустые.

Кто даст правильный ответ -

Тот получит десять течение.



Ну как? Отгадал кто-то?..

Нечего и говорить, каждую «бархатную» революцию конца 80-х мы приветствовали с восторгом и надеждой. Система трещала по швам. Упала Берлинская стена. Рассыпался Варшавский блок. Свобода дышала в наши окна.

Во Львов из лагерей вернулись те, кто был нашими героями. Скажу коротко: для них тоже жизнь в новых условиях оказалась испытанием. Не все его выдержали. Проявлением последней надежды - и уже осознанного отхода в собственно, взрослую жизнь - стало обращение одного из самых ярких представителей нашего поколения: «А мы же Вас любим, Вячеслав Максимович...».

Добавлю лишь, что адресат и адресант (Чорновил и Кривенко) погибли одинаково. Мгновенно. В автокатастрофах.

Нам тоже пришлось много учиться. Сначала мы поехали в тот «враждебный» западный мир, которым нас столько лет пугали. Он нам понравился. Там мы учились слушать себя и других.

Мы и сейчас часто туда ездим. На конференции, семинары, фестивали. Но возвращаемся. Потому что это наша страна.



Coda: то время было сложное. Не верьте в ту простоту, которую нам описывают. Не верьте в возможность социальной справедливости в отдельно взятой песочнице, ни в управляемо-заглушаемую демократию в ней же. В том времени были много миров. Как и теперь. И возможностей опуститься в нем тоже были достаточно. Как и возможностей сохранить достоинство и поддержать его в других.



Postscriptum: когда в «перестройку» взялись «заполнять белые пятна» (как интересно язык фиксирует время такими высказываниями...) - то есть издавать то, что десятилетиями преследовалось и запрещалось, - мы покупали по несколько экземпляров одной книги сразу. Для себя и для друзей. Временами выходило так, что друзья тоже покупали - для нас.

Книжки стоили значительно дешевле, чем теперь - скажут ностальгийники. О ценах правда. Но главное - наш страх. Что перестройка окончится, как оттепель. Что эти тексты, эти авторы опять надолго исчезнут в спецхранах. А мы хотели их иметь и читать.

Когда смотрю на эти несколько одинаковых корешков на полочке - вспоминаю об этом. Всегда.